Что искусство? Искусство - кабак.
Мы в него в этот вечер завалим.
Там за стойкой - Борис Пастернак,
и Сибелиус Ян - за роялем.
Там в углу - Писарро и Матисс
говорят о деньгах и таланте.
Чао, мальчики! Сделай, Борис,
три бокала холодного кьянти...

Что искусство? Искусство - бордель,
где владелица - Чехова-Книппер -
нас положит в любую постель
без проверки на СПИД и на триппер.
Ну а мы? Мы, конечно, не прочь
за спиной у культурных экспертов
скоротать эту лунную ночь
с поэтессой Денизой Левертов...

Ах, поэзии светлый обман...
Ах, мираж полотна Боттичелли...
Эту музыку выудил Пан
из глубин тростниковой свирели.
Эти краски, куда-то спеша,
Аполлон опрокинул беспечно.
Что искусство? Искусство - душа.
Потому-то оно и не вечно...



Я слишком долго пил тоску
то из горла, то по глотку,
то в окружении друзей,
то в одиночку.
Но вот он пробил - этот час,
который взял и склеил нас
в одну невзрачную,
но смачную цепочку.

Ты разуверилась в душе
вполне для рая в шалаше,
а я уверенность свою

загнал барыге.
И между нами - сто веков.
Ну что ж, давай без дураков:
вот мой шалаш,

в нем лишь диван, окно и книги.

И ты окончила филфак,
и знаешь - кто такой Синьяк.
И о Кортасаре

слыхала понаслышке.
И я люблю, когда ты пьешь
и из кармана достаешь
свои заведомо
банальные мыслишки.

Ты не спеши, ты подожди...
В Макондо третий год дожди,
и без Урсулы
нам никто не сварит кофе.
А в Мидленд-Сити все ол райт,
тиха дакотовская найт.
Но умереть бы я хотел
в Йоканпатофе.

Давай с утра рванем в леса,
там люди Ваги-Колеса.
Мы к ним зайдем на полчаса
и выпьем браги.
А коль не скрутит алкоголь -
мы разыграем карамболь:
нас ждет рациональный Белль
в твоей общаге.

Постой, а, может, я не прав,
и мой полуночный состав
тебя умчит к другим мирам

по нашей визе...
Я не в обиде. Нет так нет!
Я даже передам привет
всем поколениям Козетт

и Бедной Лизе.

Ну а пока мы пьем коньяк
за гуттаперчевый филфак,
где старый перечник Жан-Жак
плетет интриги,
где слишком много дураков,
где между нами сто веков,
а вместе с нами
лишь диван, окно и книги...

ЗАПАЗДАЛОЕ ПРОЩАНИЕ С ФИЛФАКОМ

Вот и окончились светлые дни
глупых ошибок и ученичества.
Вот и остались мы в мире одни.
Как вам живется, Ваше Величество?
Длинные полки прочитанных книг -
ветхий багаж пропитого отрочества.
Миг высоты и падения миг...
И одиночество, и одиночество.

Вот и растаяли все миражи.
Метили в Храм, окунулись - в убожество.
В доме над пропастью в призрачной ржи
как вам живется, Ваше Ничтожество.
Черные тени минувших веков
не продерутся сквозь наше вахлачество.
В мире поденщиков и дураков
маленький спрос на чужие чудачества...

Шли к большаку, а попали в кювет,
жизнь променяли на личное жречество.
Слышишь, как громко хохочет вослед
нашим потугам родное Отечество?
И за колючкой бессмысленных строк -
не по сезону простых и лирических -
тихо кончается глупый мирок
филологический, филологический...

АВГУСТОВСКИЙ ДОЖДЬ

Четвертый день стирает дождь колонки августовских строк
с моих придуманных аллей, с моих бумажных городов.
Четвертый день я ухожу в свой незатейливый мирок
и нахожу там только дождь в оконной раме.

Ну а поскольку этот дождь незапланирован судьбой,
и неожиданная грусть уже маячит у дверей,
мне очень нужно, чтобы ты была по-прежнему со мной
и разыграла свою роль в семейной драме.

Четвертый день стареет мир в глазах бездомного кота,
и даже я в его зрачках - лишь силуэт иных времен.
Еще чуть-чуть и скажет он, что все на свете - суета,
и даже чашка с молоком - томленье духа.

А за окном проплыл рассвет, как в океане - старый Ной,
и затерялся за стеной полубиблейского дождя...
О, как мне нужно, чтобы ты была по-прежнему со мной,
моя последняя ошибка и проруха!

ЛАБИРИНТ

Т. Жмайло

Вы поспешили оказаться в лабиринте
моих понятий, мыслей, принципов и слов.
Ну что ж, входите и, пожалуйста, задвиньте
там, изнутри, большой заржавленный засов.
Вы не подумали о нити Ариадны,
не запаслись хотя бы маленьким мелком
в нелепой вере, что настолько вы всеядны,
чтобы ступать по этим углям босиком.

Моя душа - не монастырь, не храм, не лавра;
в ней нет ни веры, ни надежды, ни любви.
Вы не разбудите случайно Минотавра,
поскольку умер Минотавр, се ля ви...
И на чужие изваяния глазея,
и равнодушно пропуская письмена,
вы разглядеть во мне пытаетесь Тезея,
и тем сильней, чем больше выпито вина.

Постойте, милая, к чему вам эти ломки,
гнилое месиво из Кафки и Басе,
чужие глупости, сомненья и потемки?
Скажите, милая, зачем вам это все?
Вы разобьете лоб о свой же знак вопроса,
сорвете голос, исчерпав себя до дна...
И на развалинах дворца царя Миноса
вновь воцарится гробовая тишина.

Вы поспешили оказаться в лабиринте
моих понятий, мыслей, принципов и слов.
Ну что ж, входите и, пожалуйста, задвиньте
там, изнутри, большой заржавленный засов.
Вы не подумали о нити Ариадны,
не запаслись хотя бы маленьким мелком
в дурацкой вере, что настолько вы всеядны,
чтобы ступать по этим углям босиком...

ПОЭТ

Н. Рубцову

Поэт надевает пальто
и тихо уходит из дома,
где все абсолютно знакомо,
и все абсолютно не то.
Он челку сметает со лба,
и сам понимает едва ли -
в какие нелепые дали
ведет его злая судьба.

Как страшно кричат поезда...
Наверное, это к поминкам.
Поэт разбивает ботинком
осколки январского льда.
Он слишком устал от тоски,
чтоб вытравить эту усталость.
И все, что поэту осталось -
пинать ледяные куски.

Заполненный рифмами мозг
колотится бешено в темя,
и медленно капает время.
Как в блюдечко капает воск.
Дома исчезают во мгле.
Хрустит под ногами дорога.
Поэту осталось немного
скитаться по этой земле.

Поэт надевает пальто...
Поэт надевает пальто...

БАЛЛАДА О ТРИНАДЦАТОЙ СТРОЧКЕ

Не завидуйте мне, не надо.
Зависть - очень плохое чувство.
А поэзия - не награда
и, тем более, - не искусство.
Это джинн в конъячной бутылке
и пожизненный лагерный срок.
Это - дикая боль в затылке
за двенадцать удачных строк.

Не завидуйте мне, не нужно.
Еле видный в дыму сигарет,
ах, как кашляю я натужно,
за столом встречая рассвет.
И на двух тетрадных листочках
проступают сквозь слов круговерть
моя жизнь в двенадцати строчках,
а в тринадцатой строчке - смерть.

Не завидуйте мне. Я знаю
много меньше. Чем вы, и даже
перед сном никогда не снимаю
с плеч своей дурацкой поклажи.
Что мне снится? Глагольные рифмы,
что меня стерегут во ржи, -
непонятные, как логарифмы,
и опасные, как ножи.

Не завидуйте мне. Однажды
в суматохе чужой среды
я умру от духовной жажды,
не дойдя двух шагов до воды.
И песок заметет останки,
но бархан не будет велик.
И истлеют в издательстве гранки
ненаписанных мною книг.

Не завидуйте мне, не надо.
Зависть - очень плохое чувство.
А поэзия - не награда
и, тем более, - не искусство.
И поэт не рожден в сорочке.
Ему Богом судьба дана -
умереть в тринадцатой строчке,
но двенадцать прожить сполна.

ДРУЗЬЯМ-ПОЭТАМ

Вот сижу я здесь, сижу - сочиняю строки.
А кому они нужны - все друзья в бегах:
Максин в Устюжне живет.
В Нюксенице - Фокин,
а Дружининский вообще - у черта на рогах.

Раскидала нас судьба, как дитя - игрушки.
Нам бы встретиться. Понять - кто тут виноват:
Коротаев?

Горбачев?

Хасбулатов?

Пушкин?

Или вечный, но родной русский самиздат?

Что за глупые слова - Время и Пространство?
Их бы надо отменить раз и навсегда!
Отменить, по сто налить,
и пить за постоянство
и за встречу наших душ на станции Всегда.

Но, увы, проходят дни, и минуют сроки.
Мы по-прежнему торчим на разных берегах:
Максин в Устюжне живет,
в Нюксенице - Фокин,
а Дружининский вообще - у черта на рогах...

СТИХИ

Череповец уныло плыл с планетой вместе по орбите,
и чуть покачивался дом, в котором я лепил стихи
из пластилина суеты,
из глины местных общежитий,
из равнодушия друзей
и разной прочей чепухи.

Они роились в голове,
они упрямо подгоняли,
они пытались утвердить свои священные права
на жизнь,
на чью-нибудь любовь,
на публикацию в журнале,
как будто что-то представляли,
пока не вылились в слова...

А между тем - хотелось спать.
И три минуты вдохновенья
сменились часом немоты.
И ускользающий сюжет
повис на стрелке часовой вблизи четвертого деленья,
и вполз в мое уединенье
невдохновляющий рассвет.

И я привычно ощутил возникновение досады.
И равнодушно скомкал лист, в который так и не вошли
дома,
скамейки
и мосты,
узор кладбищенской ограды,
аркады,
лента автострады
и прочий камуфляж земли...

ПОСВЯЩЕНИЕ "ИСТОРИИ КИТАЙСКОЙ ФИЛОСОФИИ"

Кончается ночь - бессонная зимняя ночь...
Последний бычок обжигает дрожащие пальцы.
И падает свет фонаря
на старый потрепанный том,
который не стал откровением
за полчаса до рассвета.

Будильник меня возвращает в заснеженный мир,
где время, оттаяв, стекает на пол с батареи,
где сон превращается в явь,
где этот потрепанный том
займет свое место на полке,
чтоб больше меня не тревожить.

Итак, начинается день, продолжается жизнь.
Подсохшее время годится для употребленья.
И нет ничего за спиной.
Лишь этот потрепанный том,
который не стал откровением
за полчаса до рассвета.

Кончается ночь -
бессонная зимняя ночь...

ТРАКТИРЩИК

Б. Окуджаве

На краю земли трактирщик
открывает свой трактир
и кого-то ждет трактирщик
среди чащи.
- Для кого поешь, трактирщик,
песню старую, как мир?
- Для неспящих, добрый путник,
для неспящих...

На краю земли трактирщик
зажигает свой камин
и с тоской глядит на света
изобилье.
- Ты чего грустишь, трактирщик,
вроде нет на то причин?
- От бессилья, добрый путник,
от бессилья...

На краю земли трактирщик
сам с собою говорит,
у него для споров много

разных мнений.
- Ты чего седой, трактирщик,
и такой худой на вид?
- От сомнений, добрый путник,
от сомнений...

На краю земли трактирщик
на потрепанном листе
курит трубку

и беседует со мною.
- Кто, скажи, трактирщик, держит
эту Землю в пустоте?
- Мы с тобою, добрый путник,
мы с тобою...

ПЕРЕЧИТЫВАЯ ТОЛСТОГО

Посвящается всем,
кто на протяжении многих лет
верил в меня
и в мои песни...

Когда на душе хреново
и в баре кончается "кир",
я открываю Толстого
и читаю "Войну и мир".
И в платье покроя простого,
как правило, из-за портьер
входит Наташа Ростова
в скромненький мой интерьер.

Ах, неужели Наташа?
Боже, какой пассаж...
Как там матушка ваша?
Как там батюшка ваш?
Болконский
все так же несносен?
Что Пьер?
Перебрался в Москву?
А у нас, вы знаете, осень...
И дворники жгут листву.

Что слышно о Бонапарте?
На Англию точит зуб?
А у нас, вы знаете, в парке
срубили столетний дуб.
И стала держава наша
ровно на дуб бедней...
О чем это мы,
Наташа?
А, кажется, о войне...

О, Боже, какие сферы!
Хотите, открою секрет?
Вы выйдете замуж
за Пьера
через несколько лет.
- За Пьера?
Как странно и страшно...
А что же с Балконским?
Раздор?
- Не будем об этом,
Наташа,
это - другой разговор...

Светает.
Уже полшестого.
Трамвай громыхнул под окном.
Я закрываю Толстого
и ставлю на полку том.
И снова на сердце хреново.
И вдруг -
колыханье портьер...
И входит
Наташа Ростова
в скромненький мой интерьер...

ПАМЯТИ А. АКИНШИНА

Я родился по утру
во серебряном бору.
Дали имя мне в миру - Анатолий.
Я шальные песни пел
и молился, как умел,
а окончить дни хотел в чистом поле.
Да не вышло у меня
смерть приняти от коня -
видно, бывшая родня постаралась...
Что ты, русская земля,
припасла сыночка для?
Не Голгофа - так петля завязалась.

Я родился невпопад
под осенний листопад.
Жизнь подсунула бушлат не по росту.
Никому не делал зла,
да кривая повезла
от родимого села до погоста.
Ты не бейся, погоди,
птица белая в груди,
и с осины не гляди, черный вестник.
Люди, в Бога душу мать,
не спешите отпевать,
разрешите доорать свою песню.

Ведь из вашего окна
площадь Красная видна,
а из моего ни хрена - только поле.
А чего в него глядеть -
только сердцу зря болеть:
все равно не помереть мне на воле.
Гой ты, Русская земля -
пухом сыплют тополя.
И Голгофа и петля - несерьезно.
Эх, уйти бы, да нести
песни русские в горсти.
Ах ты, Господи, прости, - слишком поздно...

А. ГЛЕБОВУ

Счастливый ли случай, упрямый ли рок
нас свел под единою крышею?
Я песни писал, он - читал между строк,
привыкший к японским трехстишиям.
Мы были чужими для многих людей,
привычные к непониманию.
И был нашим идолом Хеменгуэй,
еще не прошедший Испанию.

И мы понимали, что вся наша боль -
от века, что понят был наскоро.
Нам ближе Толстого был Маркес и Белль,
Неруда был ближе Некрасова.
И мы сознавали, уставши от карт,
что нет без вины виноватого...
А вся наша жизнь - это только бильярд,
бильярд в половине десятого...

Мы правду искали, бежали от лжи,
но не понимали с беспечностью.
Что мы создавали свои миражи
и жили придуманной вечностью.
А ложь поднимала башку и росла
меж нами с усмешкою Каина,
а правда сквозь руки плыла и плыла,
теряясь в иркутских окраинах...

Счастливый ли случай, упрямый ли рок
нас свел под единою крышею?
Я песни писал, он - читал между строк,
привыкший к японским трехстишиям.
Мы были чужими для многих людей,
привычные к непониманию.
И был нашим идолом Хемингуэй,
еще не прошедший Испанию.

Я ВАС ЛЮБИЛ

(180 лет спустя)

Я не хочу печалить вас ничем,
Хотя вас трудно чем-то опечалить.
Вы просто пожимаете плечами
На все мои "доколе" и "зачем".

Вы для меня когда-то были всем.
До боли, до безумия, до дрожи
Я вас любил. Любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем...

Но время приближает неизбежно
Союз наш к бесконечному нулю.
Я вас любил так искренне, так нежно.
Как никогда уже не полюблю.

Моя тоска уже не приумножит
Ни ваших слез, ни ваших горьких фраз...
И пусть она вас больше не тревожит.
Или пускай тревожит, но не вас...

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

(180 лет спустя)

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
Настроенье - нулевое,
И разлука, не шутя,
Лезет в дом, как потаскушка, -
И развязна, и пьяна.
Что же ты, моя подружка.
Приумолкла у окна?

Не молчи в пустой светлице -
Вон гитара у стола.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила,
Как томилась расставаньем
С дальней родиной она...
Или бури завываньем
ты, мой друг, утомлена?

В янтаре застыла мушка.
Ты застыла у окна.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
И разлука-потаскушка
Ждет у запертых дверей...
Выпьем с горя. Где же кружка?
Сердцу будет веселей...

ТАВЕРНА СТАРОГО ВОРЧУНА

В каком вине моя вина
и где оно - то вино?
В таверне старого ворчуна,
где я не бывал давно.
Ну вот и ты. Привет, старина,
ты снова, как прежде, пьян.
Плесни и мне скорее вина
с виною моей в стакан.

В таверне старого ворчуна
всегда толпится народ.
Здесь столько всего наверчено -
сам черт не разберет...

В каких томах мои имена
останутся на земле?
В таверне старого ворчуна
на старом дубовом столе.
Прости, старик, я чуть-чуть опаздал.
Ну, с кем не бывает в пути...
Давай, как прежде, устроим скандал
от лени и глупости.

В таверне старого ворчуна
всегда толпится народ.
Здесь столько всего наверчено -
сам черт не разберет...

Давно прошли мои времена,
и мне уж давно пора
в таверне старого ворчуна
свои коротать вечера.
Но видно дорога моя длинна,
и бесконечен мой путь...
Ты только помни меня, старина,
ты только меня не забудь.

В таверне старого ворчуна
всегда толпится народ.
Здесь столько всего наверчено -
сам черт не разберет...

КОРЧМА

В этой маленькой корчме
поздно ночью у камина,
принакрывшись теплым пледом,
пью старинное вино.
Где-то ухает сова,
где-то плачет мандолина.
И летят, летят снежинки
в приоткрытое окно.

В этой маленькой корчме
два печальных силуэта
на стене, как на экране
довоенного кино,
пьют безмолвные стихи
запрещенного поэта.
И летят, летят снежинки
в приоткрытое окно.

В этой маленькой корчме
не надеются на чудо,
не спешат облегчить душу
за бутылочкой перно.
Здесь уходят в никуда
и приходят ниоткуда.
И летят, летят снежинки
в приоткрытое окно.

В этой маленькой корчме
я случайный постоялец.
И пока не поломался
этот старый патефон,
разрешите пригласить
вас, сударыня, на танец -
совершенно чудный танец
под названьем "чарльстон".

В этой маленькой корчме...

БРУДЕРШАФТ

Давай на брудершафт,
пока не кончилось вино,
пока не примелькались
наши рожи в этом баре,
пока твои друзья
играют в карты на гитаре,
давай на брудершафт,
пока не стало все равно...

Ну что тебе еще,
мой четверговый рулевой?
Ведь я же допустил
тебя, нетрезвого, к штурвалу...
И под созвездьем Музы
наша жизнь течет помалу.
И мы по ней плывем,
чужой влекомые землей...

Давай на брудершафт,
пока отчетливы огни,
пока горит вдали
маяк Надежды и Разлуки,
пока твои друзья
картинно вскидывают руки
в надежде отыграть
свои проигранные дни.

Давай на брудершафт,
давай поверим в этот бред,
что где-то есть земля,
где мы застынем на приколе,
где страхи отомрут,
и поутихнут наши боли,
где грязною волной
не бьется жизнь о парапет...

Давай на брудершафт...

ПЕСЕНКА О МОЕЙ НЕПУТЕВОЙ ЖИЗНИ

Ошибусь не раз и не два:
сяду не на тот пароход,
и не те скажу я слова,
и не тот возьму я аккорд,
и женюсь совсем не на той,
и уеду с ней в Абакан,
и возьму в дорогу с собой
вместо рюкзака - чемодан.

Ошибусь еще и еще:
не пойду работать в райком,
позабуду трезвый расчет,
буду жить дурак-дураком.
Сделаю не то и не так,
пред искусом не устою:
заложу в ломбарде пиджак
и куплю Альбера Камю.

Ошибусь опять и опять:
напишу плохие стихи.
Будет меня мама ругать
за мои большие грехи.
Мама не поймет, не поймет,
соблюдая каждый устой,
что не ошибается тот,
кто чужой живет головой.

УЛИЦА ГРЯЗНОВА

Шел по улице Грязнова человек.
Шел трамвай, сеанс в "Гиганте", белый снег.
Был он роста небольшого,
нес в авоське он Толстого.
Шел по улице Грязнова человек.

Рост не мой, да и походка - не моя,
абсолютно не мое телосложение,
но по улице Грязнова
шел не кто-то там, а я,
а поет сейчас мое изображение.

Шел по улице Грязнова человек.
Может, русский, а возможно даже - грек:
волосатый и носатый,
бородатый, неженатый
шел по улице Грязнова человек.

Вот и я порой пою, а сам - не рад.
Может просто так пою - из уважения...
Я ведь тоже, между прочим,
бородат и неженат -
окольцовано мое изображение.

Шел по улице Грязнова человек.
Шел по улице Грязнова человек.
Очень странно, право слово,
шел по улице Грязнова
беспокойный, но родной ХХ век.

ИЗ МЕНЯ ХОТЕЛИ СДЕЛАТЬ ПАВКУ

Из меня хотели сделать Павку,
чтобы шел по жизни зло и прямо.
А я хотел с подругою на травку,
потому что уважал Хайяма.
В школу посылали как на явку,
чтоб не провалился на зачете.
А я мечтал поймать в тумане мавку,
хоть Сибирь у мавок не в почете.
В кабинет директора, как в ставку,
вызывали и ругали матом,
ибо я таскал в портфеле Кафку
между дневником и рефератом.
Втиснутый в автобусную давку,
Я сбегал с урока физкультуры
то в букинистическую лавку,
то в демократичный Дом культуры.
Там, присев на вычурную лавку,
я смотрел, как местные актеры,
съев в буфете скудную добавку,
слушали стенанья режиссера.
Я мечтал о славе - шмакодявка,
тихо пртилившись в уголочке,
и скулил от зависти, как шавка,
на своей корчагинской цепочке.
Из меня хотели сделать Павку
методом внушения и порки.
В стулья я засовывал булавку,
не найдя классической махорки.
Вот и получил от школы справку,
что мои способности убоги.
Но зато не буду на халявку
строить вам железные дороги.
И скакать по полю с томагавком,
от военных запахов балдея,
и совать башку свою в удавку
новой исторической идеи.
Я нашел отличную канавку,
где пошел со школы на поправку.
Из меня хотели сделать Павку...
Из меня хотели сделать Павку...

ВОСПОМИНАНИЕ О "ЗАСТОЙНЫХ" ВРЕМЕНАХ

Наш Генеральный Секретарь
сегодня утром уезжает
с ужасно дружеским визитом
в далекий город Катманду.
А мой отец сидит в кафе
и на троих соображает,
что, без сомнения, снижает
его способности к труду.

Далекий город Катманду
пусть не богат, но современен.
И крепкий поцелуй у трапа -
как символ дружбы на века.
А мой отец сидит в кафе
и пьет занюханный портвейн,
и на лице его небритом
застыла смертная тоска.

И вот уже наш Секретарь
твердит застенчиво и кротко:
"Мы ради дружбы для Непала
не пожалеем ничего".
А мой отец идет домой
своей нетвердою походкой,
и грустно смотрит на прохожих,
что грустно смотрят на него.

И вот подписан договор.
И снова - поцелуй у трапа.
И снова - новые заботы
у нашего Секретаря.
А мир готовится к войне,
но мирно спит мой пьяный папа,
а мама варит макароны
и горько плачет втихаря.

ПРО ДРУГА-ГЕНИЯ И ЕГО ЖЕНУ ЕВГЕНИЮ

У меня есть друг - поэт замечательный,
мы с ним не разлей-вода десять лет.
У него душа моей помечтательней -
ну, на то мой старый друг и поэт...

Я все жду, пока мой друг перебесится.
Я все жду, пока мой друг кончит пить.
Ничего не пишет друг уж полмесяца
и грозится все вокруг истребить.

А жена у гения есть - Евгения.
Говорит Евгения: "Хватит ныть!
Если нет у гения вдохновения,
значит, надо гения вдохновить".

Вдохновляли друга мы целый день почти.
И воспрянул, вроде, друг всей душой.
Говорит: "Стихи мои - это семечки.
Напишу роман пойду небольшой".

Утонул в романе он, словно в омуте,
и совсем забыл про нас - нытиков.
Мы сидим с Евгенией тихо в комнате
и клянем вполголоса критиков...

А-ЛЯ БАРД

Мы с ним встретились однажды
на каком-то фестивале,
где он пел чужие песни, выдавая за свои.
Он тогда был очень в моде,
а меня не признавали,
я был грузчиком на верфи, он - профессором в МЭИ.

Он был в этой сложной жизни
не творитель, а вторитель,
не привык он брать преграды, не привык сжигать мосты.
У него была бородка
"а-ля автор исполнитель",
у него была походка "а-ля бард из Воркуты".

Как он пел! Ему внимали
каэспэшные девицы
из породы безмужичных, некрасивых и худых.
А когда мне дали слово,
я с тоской читал на лицах,
что я черт-те-что, во-первых, и невзрачный, во-вторых.

У него была гитара -
заграничная гитара,
на которой он варганил среднерусский перебор.
У меня ж была гитара -
как задвижка от амбара.
И сказали мне: "Позвольте! Вы же, батенька, - тапер".

И не то, чтобы обидно.
На кого тут обижаться?
По одежке нас встречают, провожают - по уму.
Ну, еще посмотрим, кем он
будет лет через пятнадцать,
и кем буду я. Конечно, если только не помру...

ПРОЩАНИЕ С 207-ОЙ КОМНАТОЙ

Ходили мы, любили мы, страдали мы,
а комендант от ярости потел.
А пили мы,
по-моему, - за Сталина,
особенно когда Дагаев пел,
в наш тесный круг
случайно вовлеченный
и извлеченный из других кругов:
"Товарищ Сталин, вы - большой ученый!".
И громко плакал
пьяный Бутаков.

Рассеянный у нас -
да упокоится,
потерянный у нас -
да обретет.
И ждали мы,
что дверь вот-вот откроется,
и старый друг возьмет да и зайдет,
в наш тесный круг случайно вовлеченный
и извлеченный из других кругов,
но как и мы -
навечно обреченный
сносить усмешки умных дураков.

А слухами планета наша полнится...
Мы беззащитны
в правоте своей.
Наверное, когда-нибудь исподлнится
все то, о чем мечтал Хемингуэй,
в наш тесный круг
попавший точно к месту
и извлеченный из других миров.
Налить ему штрафную за "Фиесту"!
Возьми гитару,
Юра Бочкарев.

Споем про глухарей на токовище мы,
пока нам Вяткин
там варганит грог.
Наверное, когда-нибудь отыщется
давно пропавший
Миша Гутентог,
в наш тесный круг случайно вовлеченный
и извлеченный из других кругов...
Товарищ Миша,
вы - большой ученый.
Хотите водки?
Рюмку, Бутаков!

Потерянное наше поколение
когда-нибудь отыщется в веках.
Но как нам надоело, тем не менее
все время
оставаться в дураках.
Наш тесный круг
распался понемногу.
В солидных превратились мы людей.
Друзья, постойте -
выпьем на дорогу.
И будем делать вид, что все о,кей...

ПРОЩАНИЕ С ИРКУТСКОМ

Ты не ищи меня в этом городе -
это город я покинул вчера,
купив на станции
билет до Вологды,
решив с отчаянья, что в путь пора,
купив на станции билет, зачем - Бог весть,
я променял то, чего нет,
на то, что есть.

Ты не ищи меня в сквере Кирова
на нашей лавочке в полночный час.
Там только тень моя
маячит сирая,
да недокуренный сырой "Пегас".
Там только тень моя маячит день-деньской
на роже с четко обозначенной тоской.

Ты не ищи меня в пустой "Молчановке" -
меня забыли книжные листы.
А, знаешь, мы с тобой
немного "чайники" -
череповецкий - я, и братский - ты.
А, знаешь, мы с тобой, считай что - дураки
с дурацким культом почитания строки.

Ты не ищи меня среди встречных лиц,
и в общежитии не жди меня.
А, помнишь, закуток
у самой лестницы,
и все проблемы - где достать огня?
А, помнишь, дворики, которые мели
смешные дворники со всех концов земли.

Ты не ищи меня в этом городе -
этот город я покинул вчера,
купив на станции
билет до Вологды,
решив с отчаянья, что в путь пора,
купив на станции билет, зачем - Бог весть,
я променял то, чего нет, на то, что есть...

СОБОРНАЯ ГОРКА

Я на Соборной горке пью вино,
с утра пораньше заложив за ворот.
Мне этот город надоел давно,
как может надоесть лишь ЭТОТ город.

Здесь за меня все кем-то решено
и типографским набрано петитом.
Я в этом городе живу давно
и все считаю, что я здесь транзитом.

"Маяк" выходит на шекснинский плес.
Привет, череповецкая "Аврора"!
А за спиной маячит средь берез
громада Воскресенского собора.

Здесь нищие пытаются на свет
увидеть знаки в банковских билетах.
Я этот город видел десять лет
в известном месте в белых сандалетах.

А вот и потянулся дачный люд
"Заре" навстречу - в глине покопаться.
Я этот город знаю, как маршрут
автобуса под номером "16".

И я над ним лечу, как дельтаплан,
приняв на грудь семьсот "Особой крепкой".
Мне этот город ближе, чем Каплан
для лысого вождя с помятой кепкой.

Я на Соборной горке пью вино,
с утра пораньше заложив за ворот...

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Послушай, друг, ты слишком стар
для этого вопроса,
и для других вопросов, друг,
ты тоже слишком стар.
И сладок дым отечества,

как дым от папиросы...
Но что нам дым отечества,

когда в душе - пожар...

Горим мы синим пламенем -
вот в этом все и дело.
Зажгли себя по-дурости,
чтобы светить в веках,
а спохватились давеча,

глядь - все перегорело,
и мы с тобой остались, друг,

в гигантских дураках.

А, впрочем, нам ли сетовать
на наше пепелище...
Светить всегда, светить везде -
удел самоубийц.
Гляди-ка: дым отечества

струится по кладбищу,
стирая преждевременно

улыбки с наших лиц.

Давай, мой друг, возьмем сейчас
с тобой по "банке" "белой",
посыплем пеплом головы
и примем умный вид...
Ах, сладок дым отечества,

когда оно сгорело,
и горек дым отечества,

пока оно горит...

ЗИМА ПАТРИАРХА

Памяти отца

Запоздалые слезы
бегут по морщинкам лица
и срываются вниз,
разбиваясь
о траурный бархат.
Вот и кончилось все.
Наступила
зима патриарха.
Я не понял еще.
Просто вижу -
хоронят отца.

Просто слышу:
скрипят
сапоги в гробовой тищине,
и сосед говорит
о заслугах
усопшего друга.
И еще не прошло
у меня
ощущенье испуга,
и еще не пришло
ощущенье сиротства
ко мне.

А кладбищенский снег -
самый чистый
и праведный снег.
Он скрывает от нас
всю тщету
наших глупых попыток -
залатать эту боль
километрами жизненных ниток
и сбежать от судьбы,
будто этот возможен
побег...

ПЕРЕЛИСТЫВАЯ СТАРЫЙ АЛЬБОМ

Ах, как мы хороши и молоды,
ах, как в голову бьет вино...
Что в Иркутске жить, а что в Вологде,
нам пока все равным-все равно.
Мы еще ничем не встревожены.
По традиции за столом
о плохом говорит не положено.
Так оставим его на потом.

А пока нам всем очень весело
и желания нет опомниться,
и мой друг еще не повесился
на квартире своей любовницы,
и жена моя - не жена еще -
замерла в проеме дверей
и глядит на всех вызывающе,
и готовится стать моей...

Нам не надо ни дат, ни поводов,
ни предпраздничной кутерьмы.
Наши поводы - это проводы
затяжной сибирской зимы.
И пока еще круг наш множится,
нету времени думать нам,
что плохое еще приложится
к нашим жизненным векселям.

А пока нам всем очень весело
и желания нет опомниться,
и мой друг еще не повесился
на квартире своей любовницы,
и жена моя - не жена еще -
замерла в проеме дверей
и глядит на всех вызывающе,
и готовится стать моей.

ПРОЩАНИЕ С ПРОШЛЫМ

Мы с нашим прошлым попрощались на рассвете,
законопатив память глиною забот.
К нам Томка Каплина в немыслимом берете
на огонек уже не забредет.
Давно сменили в нашем ТЮЗе режиссера,
и фильмы в "Хронике" давным-давно не те.
В знакомых кухнях отзвучали разговоры
о Солженицыне, России и Христе.

Еще мы помним толчею на Райсовете
и планетария облупленный фасад,
но в нашей клети обитают наши дети,
и наши дети не дают смотреть назад.
Им наплевать на наши мелкие уловки
в ворота вечности ввернуть дверной глазок;
на детской памяти другие остановки
других автобусных маршрутов и дорог.

Уходит прошлое промашкою в сюжете,
черновиком былых сомнений и утрат,
где перепутаны Мегеты и Ирети,
где по соседству самиздат и деканат.
Тускнеет память, как старинная табличка
с едва читаемым "Для писемъ и газетъ".
Все ближе Вологда, все дальше электричка
и чей-то голос сверху: "Станция Мегет!"

Мы с нашим прошлым попрощались на рассвете,
поверив классике, которая не врет:
"блажен, кто верует - тепло ему на свете",
а кто не верует - замерзнет и помрет.
Она уютна и спокойна, наша вера,
и замечательно вписалась в интерьер
между Кортасаром и томиком Корбьера,
под песни Кима и под цвет портьер.

ПАРАЗИТЫ

Подарок себе на 20-летие

Я в детстве часто лазил на чердак -
мне небеса покоя не давали.
А люди меня в небо не пускали,
чтоб в небе не маячил, как дурак.
А я туда стремился всей душой,
писал стихотворенья и поэмы.
А люди защищали теоремы
и дразнили Курчатова "левшой".

Пустите меня в небо,
паразиты!
Без неба мне - как в стужу без пальто...
А люди отвечали:
"Да иди ты...",
и посылали рукопись в ЛИТО.

Я в детстве был наивен и смешон:
кидался в небо, благо не разбился,
и лез, как говорится, на рожон,
но так я ни рожна и не добился.
А в небе было тихо и светло,
лишь у земли с восторженностью женской
порхал беспечно Михаил Светлов,
и в вышине парил А. Вознесенский.

Пустите меня в небо,
паразиты!
Без неба мне - как в стужу без пальто...
А люди отвечали:
"Да иди ты...",
и возвращало рукопись ЛИТО.

Умнел я не по дням, а по минутам.
Вступил в Союз писателей, и вот...
И крылья дали мне, но почему-то
тем крыльям предпочел я самолет.
Какая высь! А скорость! А удобства!
И сервис! Это ж надо понимать...
Всю жизнь махать руками - это жлобство!
Тем более, что можно не махать.

Возьмите ваши крылья,
паразиты!
Мне самолет по должности под стать...
А люди отвечали:
"Да иди ты...
Тебе не угодишь,
едрена мать!".

ГОДА

Подарок себе на 25-летие

А года мои летят, словно дым,
горький привкус оставляя во рту.
Вы запомните меня молодым,
давний миг остановив на лету.

Длинный список юбилеев и дат
не выуживайте из головы.
Я хорошим был лет 20 назад -
и таким меня запомните вы.

А года мои летят, словно дым,
и быстрее с каждым днем - вот беда.
Вы запомните меня молодым,
начинающим свой путь в никуда,

с глупым "ежиком" волос на башке,
с пачкою недорогих сигарет.
Вы запомните меня в пиджаке
с ярлыком товарной фирмы "Рассвет".

А года мои летят, словно дым...
Все, что было - безвозвратно ушло.
Вы запомните меня молодым,
что бы там потом ни произошло.

Мы еще, дай Бог, лет сто пропыхтим.
Так чего же я твержу, как шальной:
"Вы запомните меня молодым,
начинающим и рвущимся в бой"?..

А года мои летят, словно дым...
А года мои летят, словно дым...

ДИССОНАНС

Пришла пора итожить то, что прожил,
вложить в аккорд прозрения печать,
да две струны, цепляясь о порожек,
звучат не так, как надобно звучать.

Чего ж еще - жена, семья, квартира,
давным-давно устроен скромный быт...
Но дребезжит моя шальная лира,
и жизнь за ней бездарно дребезжит.

Пока я жил, и пил, и пел на пару,
в знакомых кухнях струны теребя,
я так устал настраивать гитару,
а вслед за ней настраивать себя.

А нынче стал к себе я много строже
и сам себя пытаюсь откачать,
но две струны, цепляясь о порожек,
звучат не так, как надобно звучать.

И дребезжат расстроенные чувства,
и все труднее в северной глуши
найти себя на уровне искусства,
чтоб робко взять аккорд своей души.

Ну что б не жить - жена, семья, квартира,
давным-давно устроен скромный быт...
Но дребезжит моя шальная лира,
и жизнь за ней бездарно дребезжит...

ШИРОГЛАЗОВСКОЕ ВРЕМЯ

Так кроили мы года,
так латали мы недели,
что с тобою, как всегда,
что-то в жизни проглядели,
не заметили когда
посреди шитья и кройки
постарели города
широглазовской застройки.

Там у улицы Большой
явно нелады с душой.
И облупленный фасад
смотрит в дикий Летний Сад.

В океане суеты
перестали быть на месте
ленинградские мосты
и иркутские предместья,
и Нева течет давно
вспять от Финского залива,
как из горлышка вино
вологодского разлива.

И о нас ее гранит
даже память не хранит,
разводить ее мосты
разучились я и ты.

Как же так произошло
в этой Солнечной системе,
что из Питера ушло
широглазовское время,
и иркутские часы
убегают понемногу
от созвездия Весы
в направлении Козерога,

а в созвездьи Близнецов
властвует поэт Рубцов,
а у Девы в кулаке
килограмм муки в кульке?...

30 ЛЕТ

Себе, любимому...

Мне бы вряд ли достался счастливый билет,
если б я предпочел в этой жизни балет -
ну, попрыгал бы я до 16 лет -
и шофером на автобазу.
Но я сделал единственно правильный шаг,
и гитару схватил, как Андреевский флаг.
И когда я на сцене, то каждый дурак
понимает: поет Широглазов.

К тридцати я добился всего, что хотел.
Ну, чуть-чуть попахал,
ну, чуть-чуть попотел,
почирикал в гнезде,
но зато полетел,
а другие - всю жизнь на насесте.
Полетал над землей, поглядел с высоты.
Как разводят мосты
и марают листы,
да не вовремя вспомнил родные кресты
и решил окопаться на месте.

Приземлился, встряхнулся,
расправил крыла.
Буду жить на равнине, была-не была!
Есть какая-то прелесть в квадрате стола
и в уютном пятне абажура.
Но пока я летал и дарил наугад
книгочеям - сонет,
обожателям - взгляд,
я забыл, что такое обыденный ад
и советская литература.

А равнинная жизнь-
что ни день - суета.
Чуть протянешь ладони -
кидают "с хвоста".
Встретишь женщину и понимаешь: не та...
Все банально, как в экспортной книге.

А друзья мне кричат
"гутен таг" и "шолом",
предлагают мне выпить и спеть за столом,
но как только "облом",
говорят: "Поделом"
и плетут за спиною интриги.

А равнинная жизнь -
это грязный кабак,
где нелеп до смешного Андреевский флаг,
где на выцветших стенах написано "фак",
а внизу - адреса и расценки.
И кидая в толпу свой божественный дар,
ты гадаешь,
насколько велик гонорар.
А на полках искусства
лежит твой товар,
ожидая покорно уценки.

Так для чего мне достался счастливый билет?
Лучше б я предпочел
в этой жизни бале -
ну попрыгал бы я до 16 лет -
и шофером на автобазу.
Но я сделал дурацкий,
неправильный шаг
и гитару схватил, как Андреевский флаг.
И стою, как дурак,
и пою, как дурак,
и живу, как дурак, -
Широглазов...

ПРОСТОКВАШИНО

В 98-ой квартире дома номер 4
я живу в перевернутом мире,
я люблю перевернутый мир.
Но на улице Годовикова
перевернутый мир рискован,
потому что к нему прикован
взгляд космических "черных дыр".

Эти дыры взирают косо
на мои перекосы
и имеют ко мне вопросы
со своих вселенских высот:
по какому такому праву
я вращаю свой мир направо,
ведь налево привычней, право,
совершать свой круговорот.

В 98-ой квартире дома номер 4
я ловлю в вечернем эфире
недовольство своим мирком.
Говорю: "Извините, братцы,
мне налево нельзя вращаться,
так что лучше уж мне остаться
в этом городе чудаком".

И на улице Годовикова
ничего нет такого,
чтобы вслух не читать Глазкова
на балконе в четыре утра,
чтоб свой мир не вращать направо
для семейной своей оравы,
что считает меня по праву
самым странным отцом двора.

В 98-ой квартире дома номер 4
я живу в перевернутом мире,
я люблю перевернутый мир...

ОДИНОЧЕСТВО И Я

Одиночество приходит незаметно, как война,
и всегда меня находит с сигаретой у окна.
Я курю, роняя пепел на манжеты пиджака,
в сорокаметровой клети и в районе сорока.

Одиночество небрежно заполняет коридор
и со мною неизбежно затевает разговор:
то пеняет на погоду, то предложит папирос...
Я не рад его приходу, но не гнать же на мороз!

Отвечаю, мол, не Сочи, и мороз - по декабрю.
Говорю. Что, между прочим, папиросы не курю,
и душа давно отпела, и в неполных 40 лет
мне ужасно надоела эта суета сует.

Одиночество хохочет: "Не капризничай, дружок.
Ты не ведаешь, как в Сочи ждут декабрьский снежок
и с тоскою вспоминают дни июльской суеты
и задумчиво мечтают оказаться там, где ты.

Так что ты на это дело посмотри с других высот.
Говоришь - душа отпела? Не грусти - еще споет.
Просто - скверная эпоха, но и в ней возможно жить.
И не так уж это плохо - с одиночеством дружить".

Одиночество приходит незаметно, как война,
и всегда меня находит с сигаретой у окна.
И маячат до рассвета в тусклой раме бытия
два печальных силуэта - одиночество и я.

ИНТЕРВЬЮ

Ну вот и настал долгожданный момент
на долгой дороге ввысь:
ко мне приходит корреспондент -
поговорить за жизнь.
И хоть я отравлен севером
и прессу видал в гробу,
я делаю пальцы "веером"
и говорю за судьбу.

Он медленно так открывает тетрадь -
там в столбик вопросов пять.
Ну что бы такое ему рассказать,
чтоб был в состояньи понять?
"Стихи, - говорю, - не главное,
а главное - жить в Москве".
И вижу движенье плавное
извилин в его голове.

Он хлопнуть меня норовит по плечу,
а в глупых глазенках - страх:
а вдруг я на самом деле шучу,
когда говорю о стихах?
Но шансы должны быть равные...
Из мысли делаю две:
"Стихи, - повторяю, - не главное,
а главное - жить в Москве".

Он ткнулся в тетрадь и надыбал вопрос,
и выдал, картавя чуть-чуть:
"Скажите, когда вы решили всерьез
встать на творческий путь?".
"Да так-то стою недавно я,
недели, может быть, две.
Но все же стихи - не главное.
А главное - жить в Москве".

Гляжу - у него раздраженье из глаз,
и ручка дрожит в руках.
"Ну вот, - говорю, - хорошо, а сейчас
поговорим о стихах.
Стихи - это горстка золота
на тысячи тонн песка.
Стихами душа исколота,
как вена у дурака.

И каждый занюханный корреспондент
какой-нибудь сраной "Речи"
считает, что строит тебе монумент.
Таская к нему кирпичи.
Такая вот жизнь забавная,
такой вот бардак в голове.
А в общем, стихи - не главное.
А главное - жить в Москве".

КОГДА МЕНЯ НЕ СТАНЕТ...

А когда меня не станет -
что тогда со мною станет?
Может, кто-нибудь достанет
из кармана свой "Дукат"
и прикурит от лучины,
и вдруг вспомнит без причины,
что вот жил такой на свете
много лет тому назад...

А когда меня не будет -
что тогда со мною будет?
Может, кто-нибудь забудет
погасить на кухне свет...
И подвыпивший прохожий
вдруг очнется
и, быть может,
различит в квадрате света
мой забытый силуэт...

Впрочем, если разобраться.
Все не так на этом свете...
Без восторгов
и оваций
я спущусь тихонько к Лете.
И когда меня не станет,
и когда меня не будет,
ничего со мной
не станет,
ничего со мной
не будет...

НЕПОСТИЖИМАЯ ЖЕНЩИНА

Чем бы дитя ни тешилось -
лишь бы дитя не плакало.
Старую эту истину
я повторяю вновь.
Непостижимая женщина
держит меня за лацканы,
бьет по щекам ладонями
и говорит про любовь.

Я покупаю шарики,
и надуваю шарики,
и заставляю шарики
женщине этой служить.
Непостижимая женщина
радуется, как маленькая,
и полагает искренне,
что мне без нее не жить.

Чем бы дитя ни тешилось -
лишь бы оно не плакало.
Шарики мои брошены,
плод любви - без корней.
Непостижимую женщину
я обнимаю ласково
и абсолютно беспочвенно
ее называю своей...

ВОЗМОЖНО, УТРОМ...

Зайдем в кафе, где властвует бармен,
закажем пиво с воблой по-сибирски,
и я откроюсь вам, как джентльмен,
что я женат на Зайцевой Лариске,

что у нее прекрасные глаза,
за что и жил я с ней четыре года...
Я не могу вам это не сказать,
тем более, что портится погода

и будет дождь, причем, наверняка
нам эти пивом будет не согреться...
Пойдемте к вам. Вот вам моя рука.
Возможно, утром я отдам и сердце...

Пойдемте к вам, отбросьте ложный стыд.
Ведь жизнь идет, а вам уже за тридцать,
и ничего уже не заболит,
и ничего уже не повторится...

Ведь жизнь идет, а может, в этом суть,
чтобы однажды не вернуться из похода
и попытаться все перечеркнуть,
тем более, что портится погода,

и будет дождь струиться с потолка,
и будет дуть в распахнутую дверцу...
Пойдемте к вам. Вот вам моя рука.
Возможно, утром я отдам и сердце...

ВОЙНА

Моя страна начала войну
против твоей страны.
Моя вина пустила ко дну
корабль твоей вины.
Мои миражи разбили в прах
твоих миражей сонм.
В твоей стране воцарился страх,
в моей воцарился сон.

А кто-то подумал: такая игра,
чтоб с ней коротать вечера.
А это пришла такая пора -
плахи и топора.
Он очень хотел, этот странный гость,
забить перемирия гвоздь.
Он бросил небрежно игральную кость
на нашу с тобою злость.

Но наша война ему не видна,
ему не слышны бои,
в которых гибнет моя страна,
мысли и чувства мои,
в которых теряется даже суть
сомнительных наших побед.
Но, может быть, это
единственный путь
к цели, которой нет.

Моя страна начала войну
против твоей страны.
Моя вина пустила ко дну
корабль твоей вины.
Мои миражи разбили в прах
твоих миражей сонм.
В твоей стране воцарился страх,
в моей воцарился сон...

ДИАЛОГ НА КУХНЕ

Мир таков, каков он есть без нас.
И довольно всяких философий.
Надоело пить холодный кофе,
да и на часах - четвертый час.

Я тебе поставлю раскладушку
здесь, на кухне, уж не обессудь...
Ну, давай с тобой еще по кружке,
а потом попробуем уснуть.

Курево в пенале, если хочешь,
осторожно в ванной - там завал.
Ну а если баба звякнет ночью?
Понял: не был и не ночевал.

Ладно, мне пора. Счастливо. Будь.
Только не кури тут до икоты.
Завтра утром звякни на работу.
Не кури. И паспорт не забудь.

Передай привет своей жене.
И имей в виду, пока не ляжешь,
что когда-нибудь наедине
я скажу ей все, что ты не скажешь.

Курево в пенале, если хочешь,
осторожно в ванной - там завал.
Ладно, я пошел. Спокойной ночи.
Да помню: не был и не ночевал...

СЕМЕЙНОЕ ЗАТИШЬЕ

Моя жена чужим ключом
чужую дверь откроет,
в чужой прихожей снимет плащ,
смахнув следы дождя,
в чужой кастрюле сварит суп
и стол чужой накроет,
и скажет голосом чужим:
"До завтра", уходя.

И заскрипит чужая дверь
внутри чужого дома,
и через несколько минут
погаснет свет в окне.
И полутемное такси
умчит ее к другому,
ну а поскольку я - другой,
умчит ее ко мне.

Моя жена придет домой
уставшая и злая,
привычно бросив мне в лицо
дежурные слова.
И будет думать о своем,
меня не замечая,
в святой уверенности что
она во всем права.

А я уткну свой римский нос
в японские трехстишья,
и буду делать вид, что сплю
за кухонным столом.
И снизойдет на нас с небес
семейное затишье,
и упадет слепая ночь
на наш унылый дом...

НУ, КОНЕЧНО...

Ненавижу тебя, постылая!
Но к любви моей стылой
ты приходишь опять:

- Простыла я,

обогрей меня, милый".

Боже, сколько во мне этой жалости...
И года ее не истребят.
- Ну, конечно, входи, пожалуйста,
я всегда тебе рад.

Как жила без меня?

Соскучилась?

Ну а с ним как все время жила?
- Да жила как жила - не мучилась,
даже счастлива была.

Не хватало мне самой малости:
хоть недельку побыть с тобой...
- Ну, конечно, живи, пожалуйста,
я ж тебе не чужой...

Ненавижу тебя, постылая!
Ах, как кружится голова...
- Ты прости меня,

ну, прости меня,

я, конечно, была не права!

А глаза твои - отпущение
всех грехов десять раз на дню.
- Перестань же просить прощение -
я ни в чем тебя не виню...

МИНУТА СЛАБОСТИ

Минута слабости прошла.
И я очнулся,
спросил у Оли: "Как дела?"
и улыбнулся.
Она меня не поняла
и промолчала.
Была, решил я, не была -
начну сначала!

И понеслись, как прежде дни -
резвы, как ветер.
И были мы с женой одни
на белом свете.
Никто с женой нам не мешал,
никто не трогал...
И я себе пообещал
найти дорогу.

И я искал ее три дня,
искал три ночи,
чтоб подходила для меня,
чтоб покороче...
В такие скверные дела
я окунулся...
Минута слабости прошла,
и я очнулся.

НЕ СХОДИТЕ С УМА

Не сходите с ума -
я не тот, кто вам нужен...
Просто очень уж вьюжит
в чистом поле зима.
Я не стану, мой друг,
никогда вашим мужем.
Не сходите с ума...
Не сходите с ума...

Просто свет фонаря
неприкаянно ярок,
просто вьется в лесу
первых лужен тесьма.
Скоро эта свеча
превратится в огарок.
Не сходите с ума...
Не сходите с ума...

Я не прав, в суету
погрузив вашу душу...
Что для вас этот снег?
Просто белая тьма.
А когда все пройдет,
я, конечно же, струшу.
Не сходите с ума...
Не сходите с ума...

Я менять не спешу
что-то в этом укладе.
Просто бешенный снег
позамел все дома.
Вот и все. Мне пора.
Ну а вы, Бога ради,
не сходите с ума...
Не сходите с ума...

ЛЮБОВЬ

Пока жива моя любовь и вера
в то, что любовь моя, как снег, чиста,
я не боюсь объятий Люцифера
и не надеюсь на объятия Христа.

Смешно искать причастия в таверне
и в бардаке найти пытаться суть...
Одна любовь меня хранит от скверны,
одна любовь мне освещает путь.

Мне век подкинул сложную задачу,
но я сыграю с веком в "се ля ви".
Мне жизнь дана, и я ее потрачу
всю до конца, служа одной любви.

И пусть кричат: так, дескать, не бывает -
мне наплевать на крик чужой тщеты...
Одна любовь мне душу согревает
в краю российской вечной мерзлоты.

И если вдруг случится, что однажды
в своем стремлении все сделать поперек
я на костре своей духовной жажды
когда-нибудь сгорю, как мотылек,

я буду горд за то, что был в ответе
за всех, кого когда-то приручил,
одной любви служа на белом свете
по мере всех своих способностей и сил.

ТЕЛЕГРАММА

Когда придет последняя любовь,
чтоб вытащить меня из этой давки,
и равнодушный голос почтальона
мне бросит: "Распишитесь", как пароль,
я опущу смущенные глаза
и не поставлю подпись в глупой справке.
Я не хочу быть станцией доставки.
Назад верните эту бандероль.

Моя душа конкретна и проста.
В ней места нет абстракциям и чувствам.
И если жизнь - троллейбус на маршруте,
я буду спать, уткнувши нос в стекло.
И никогда меня не поглотит
то, что не предусмотрено искусством,
и никогда со мною не случится
чего со мной случиться не могло...

Я слишком долго пил "на посошок",
чтобы уйти из этого бедлама.
От дружеских вечерних разговоров -
привычное похмелье по утрам.
Но вот опять полуночный звонок:
"Вставайте. Распишитесь. Телеграмма".
Да, это я. И адрес мой. И имя.
Но я не жду подобных телеграмм...

РЕВЕРАНС

Ваш реверанс после "белого" танца
вспомнился мне невзначай, как всегда...
А за окном проплывала Констанца -
город-транзит по пути в никуда.

Жизнь пронеслась быстрокрылою птицей,
тройкой лихих петербуржских коней.
Может быть вам этой ночью приснится,
как мы кружили в прицелах огней.

Как мы кружили, как зрители хлопали.
В ночь уплывали Шопен и Сен-Санс.
Все миновало, и в Константинополе
я вспоминаю лишь ваш реверанс.

Где вы теперь? С кем вы кружите в танце?
С кем коротаете ваши года?
Много путей из далекой Констанцы,
но все они - в никуда, в никуда...

ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ТАНГО

Погас на станции фонарь,
и тихо скрипнула калитка,
и душный вечер поглотил
ваш уходящий силуэт.
В который раз не удалась
моя усталая попытка
стряхнуть с измученной души
тяжелый груз минувших лет.

О, этот пьяный аромат
неустоявшегося лета...
О, эта призрачная боль,
едва сдавившая виски...
И зарифмованная грусть
провинциального поэта:
"Вы так и не были близки...
Вы так и не были близки...".

А ночь шептала в тишине
слова любви, слова разлуки.
И обгоняла облака
нетерпеливая луна.
И романтический порыв
сменился ощущеньем скуки.
И позабылась невзначай
моя невольная вина.

О, этот пьяный аромат
неустоявшегося лета...
О, эта призрачная боль,
едва сдавившая виски...
И зарифмованная грусть
провинциального поэта:
"Вы так и не были близки...
Вы так и не были близки...".

БЕЛАЯ НОЧЬ

Белая, белая, белая, белая кость
и кровь голубая...
Он, кажется, граф,
или князь,
или просто - барон.
Ах, не сердитесь, моя дорогая,
я так полагаю,
что правильно все понимаю
и освобождаю чужой полигон.
Я так нелеп и смешон
в этом скромном наряде.
Мне никогда-никогда не носить
золотых эполет.
Я ухожу навсегда,
ну а вы, Бога ради,
не утешайте меня
и рукою вослед

не машите, не машите.
Наш роман уже сожжен.
Выше голову держите
по примеру графских жен.

Белая, белая, белая, белая шаль
ложится на плечи.
Вам нынче особенно
как-то к лицу
эта белая шаль.
Ах, как нелепо закончился
быть обещавший
таким замечательным
праздничный вечер...
Не знаю, как вам,
ну а мне до безумия жаль.
Жаль, что по мере того,
как рождаются звуки,
вы отвечаете мне
все сильней невпопад.

Все беспокойнее
ваши изящные руки,
все равнодушнее
ваш удивительный взгляд.

Не ищите, не ищите:
он давно покинул зал.
Выше голову держите -
он вернуться обещал.

Белая, белая, белая, белая ночь
над Санкт-Петербургом.
И в серое небо
глядит Петропавловский шпиль.
Боже, я кажется стал невзначай
в этой жизни писателем
и неплохим драматургом,
раз превратил
свою жизнь в водевиль.
Скоро вернется герой,
и начнется премьера,
на в поскольку я - крайний
в геройском ряду,
я б предпочел
увидать это все из партера,
а не маячить
на сцене у всех на виду.

Не взыщите, не взыщите:
мне пора покинуть зал.
Выше голову держите -
он вернуться обещал.

Белая, белая, белая, белая кость
и кровь голубая...
Белая, белая, белая, белая шаль
ложится на плечи...
Белая, белая, белая, белая ночь
над Санкт-Петербургом...

ЭМИГРАНТСКИЙ РОМАНС

Луна висит над палубой разменным пятаком,
на лунную дорожку рассыпая медяки.
Я с вами, сеньорита, абсолютно не знаком.
Так познакомимся, какие пустяки!

Тем более, что ночь, и непонятно, где земля.
И наплевать на Родину, на славу и талант...
Хотите, познакомлю с капитаном корабля -
он, как и я, - российский эмигрант.

Все понято, все пройдено,
все превратилось в дым...
Жонглируя названиями стран,
мы, расплевавшись с Родиной,
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!

Простите, сеньорита, мою скромную латынь.
Смотрите мне в глаза - они точнее говорят
о том, что мое сердце перекручено, как линь,
от ваших глаз, что так заманчиво горят.

И хорошо, что ночь, и непонятно, где земля,
и спутаны все краски, и все звуки далеки.
Хотите, на сегодня вашим мужем буду я,
а все условности - такие пустяки.

Когда кумиры свалены
и Родина - лишь дым,
плевать, куда нас бросит ураган.
Ну а сегодня с вами мы
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!

Смотрите, сеньорита, как светлее небосвод:
мы с вами слишком долго говорили о любви...
Еще чуть-чуть - и кончится наш маленький поход,
и мы расстанемся. Такая се ля ви...

Ваш город, сеньорита - иностранная земля,
где места нет изгоям своей собственной страны.
Идите - попрощайтесь с капитаном корабля.
Он, как и я, плохие видит сны...

Нам часто снится Родина,
что превратилась в дым
и скрылась в нескончаемый туман,
пока пьяны свободой мы
и мчим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан...

Когда кумиры свалены
и Родина - лишь дым -
плевать, куда нас бросит ураган.
Ну а сегодня с вами мы
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан...

Все понято, все пройдено,
все превратилось в дым.
Жонглируя названиями стран,
мы, расплевавшись с Родиной,
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!

А МЕЖДУ ТЕМ...

А между тем светало,
и в меня
уже вселился бес противоречий.
Об этом раньше не было и речи
до самого сегодняшнего дня,
который разродился этой встречей...

А между тем светало,
и в окно
вползал рассвет, как вражеский лазутчик.
И мне она сказала: "Подпоручик,
ну что же вы? Ведь это же смешно!
Ведь вы ж не эскадрон гусар летучих"...

А между тем светало,
и уже
нелепо было браться за поводья.
И я сказал: "Сударыня, сегодня
мне как-то невозможно на душе,
как будто я на плац пришел в исподнем".

А между тем светало,
и канкан
за стенкой танцевал от возбужденья
лишенный моего предубежденья
задумчивый пехотный капитан,
ко мне теряя крохи уваженья...

А между тем светало,
и в меня
уже вселился бес противоречий.
Об этом раньше не было и речи
до самого сегодняшнего дня,
который разродился этой встречей...

НАТАЛИ

Ты не думай, я зла на тебя не держу...
Просто я почему-то с утра раздражен.
Если хочешь, поедем в город Уржум.
Говорят, он немного похож на Дижон...

Мы пройдем босиком по уржумской пыли,
и с того авеню повернем на Пигаль...
Только ты не сердись на меня, Натали,
ну, не хочешь Дижон - значит, будет Версаль!

Ты не думай, что я, как последний пижон,
претворившись "шнурком", твою жизнь сторожу.
А, с другой стороны, ну на кой нам Дижон,
если он хоть немного похож на Уржум?

Для торговцев - что франки, что наши рубли...
А сухое вино и в Уржуме - вино.
Только ты не сердись на меня, Натали, -
на такого, как я, обижаться грешно...

Засыпай. Я пораньше тебя разбужу,
потрепав по щеке, как мужья треплют жен.
Мы с тобою поедем в город Уржум,
оставляя французам их драный Дижон.

Ты увидишь, как медленно тают вдали
силуэты домов, где никто нас не ждет...
Только ты не сердись на меня, Натали, -
эта летняя ночь очень скоро пройдет...

ГРУСТНАЯ ПЕСЕНКА

Когда ножевка неопределенной грусти
на миг становится двуручною пилой,
я допускаю, что меня нашли в капусте -
в капусте квашеной, несвежей и гнилой.

Над нею вились неразборчивые мушки,
ее не трогал даже высохший кабель...
Мне было плохо в переполненной кадушке,
что в те года мне заменяла колыбель.

Когда тоска ко мне является некстати,
и нудно долбится уныние в башке,
я допускаю, что однажды старый дятел
меня принес моим родителям в мешке.

Ах, в этом мире невозможно совершенство!
Мне даже в детстве грандиозно не везло,
поскольку аисты в ангарском трансагентстве
шли по 4.90 за кило.

Когда я сутками валяюсь в полудреме,
не фокусируя на чем-нибудь очей,
я допускаю, что в занюханном роддоме
при попустительстве занюханных врачей

я появился в этом сумеречном мире,
тревожно глядя в завоеванную высь,
чтобы теперь в своей занюханной квартире
который год влачить занюханную жизнь...

ОДИНОЧЕСТВО

Одиночества щенок лохматый
тихо дремлет на подстилке мятой,
притомившись от дневной работы -
в клочья рвать мои стихи и ноты.
День прошел, и наконец-то вот он -

час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Одиночества котенок шустрый
наблюдает со стола за люстрой.
Свет от люстры по столу струится,
на клочки моих стихов ложится.
А в окно уже давно стучится

час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Одиночества скворец бездомный
чистит перышки в прихожей темной.
Он такой смешной и безголосый.
Поселился у меня без спроса,
чтоб шептать мне по ночам вопросы

в час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Одиночества щенок ментальный,
одиночества скворец нахальный,
одиночества котенок глупый,
и в клочках моих стихов халупа.
Я сижу и ожидаю тупо

час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

КАТЕГОРИИ БЫТА

Нечего мудрить и вязь плести
из заумных слов и сочетаний.
Лучше в коридоре подмести
и поесть вареников в сметане.
Ну, чего я, право, суечусь
и найти пытаюсь смысл скрытый...
Лучше вот возьму и научусь
мыслить категориями быта.

Выкрашу карниз в привычный цвет,
починю утюг и телевизор.
Руки не дошли за 10 лет
ни до утюга, ни до карниза.
Все чего-то мучился и ждал -
то хвалебных слов, то вдохновенья...
Я от лотереи подустал:
требует душа отдохновенья...

Выйду на балкон - взгляну во двор:
вон скамейка молит о ремонте...
Заведу с соседкой разговор,
разгляжу туман на горизонте,
и скажу, поцокав языком:
дескать, это к заморозкам, вроде...
Покурю с соседом-стариком -
он у нас эксперт по непогоде.

А потом уйду в глубокий транс
по причине денежной нехватки.
Выклянчу три сотни под аванс
у одной знакомой лаборантки.
У нее на кухне - шведский газ,
у нее на полочках - варенье...
Ну а у меня - стихотворенье,
и оно написано как раз.